Интервью с политзаключенным Дмитрием Касперовичем.

– Дмитрий, в 2006 году вы осуществили мечту многих белорусов о том, чтобы на официальных зданиях развевались национальные флаги. Как решились вывесить флаг на Мингорисполкоме?

– Это был у меня не первый случай вывешивания флага и второе мое задержание при этом. Первый раз так случилось еще в 99-м году, когда мы с другом повесили флаг на бывшей “глушилке”, сейчас башне “БелСела”. Тогда моего друга посадили на 15 суток, а я был несовершеннолетний, поэтому меня ночь продержали и отпустили.

На Мингорисполкоме на самом деле я вывешивал флаг и раньше. Первый раз прошел удачно – меня не задержали. Теперь об этом уже можно говорить, потому что истек срок давности с того времени. К сожалению, второй случай получился неудачным. Вся беда в том, что флаг государственный очень долго не хотел срываться, было потеряно время.

Почему я пошел на это именно в то время? Это был период перед президентскими выборами, тогда уже началась со стороны властей политика запугивания населения. Были заявления Лукашенко о том, что он контролирует все и вся в Беларуси, что выборы пройдут как по маслу, что никто здесь и пикнуть не посмеет. Это была попытка ответа на его обращение. Ровно через два дня после заявлений я совершил попытку вывешивания флага. К сожалению, она получилась неудачной… Тем не менее, я не жалею о том, что сделал, и даже не жалею о том сроке, который отсидел.

– Вы побывали сначала в изоляторе временного содержания, потом на Володарке, потом уже в Жодино… Чем они отличались?

– Первые три дня в изоляторе временного содержания все мне говорили, что пойду под подписку о невыезде, но… Сначала мне инкриминировали оскорбление государственного флага. По этой статье максимальное наказание – до 2 лет лишения свободы. А все статьи с таким максимальным сроком автоматически подпадали под подписку о невыезде. Тогда поменяли статью на хулиганство, часть вторую. Там было уже до пяти лет. Мои друзья Дмитрий Гаврусик и Павел Батуев потом пошли как свидетели, и мне смягчили статью – заменили на первую часть “хулиганства”. Но все равно после Нового года вступил в силу новый Уголовный кодекс, и там уже за хулиганство максимальный срок наказания – не 2 года, как было раньше, а 3 года. И это было поводом, чтобы оставить меня за решеткой. На самом деле, как мне тогда еще следователь сказал, что меня допрашивал (который, между прочим, хорошо по-белорусски со мной разговаривал), что решение принималось не прокуратурой даже, а мэром – тогдашним градоначальником Павловым. Что, поскольку на Мингорисполкоме был сорван флаг и имела место попытка вывесить национальный флаг, то именно он окончательно принимал решение о том, чтобы меня оставить за решеткой.

– А как сиделось на Володарке, как относились другие заключенные?

– Ну, там уже пришлось столкнуться с тюремной жизнью: все эти “понятия”, все правила “воровской”, “блатной” жизни… Это все есть на Володарке. Более-менее нормально вошел в это, но я не стал каким-то “блатным”, не воспринял идеологию “блатную”. Основными трудностями были на самом деле холод и переполненность камер. Мы спали по очереди. Как раз зима 2006 года была очень холодная, и в камере стоял ну просто дикий холод! Все в камере заболели. Я в тюрьме подхватил воспаление легких, и весь срок я был с этой болезнью, потому что мне диагноз правильный не поставили. И только по освобождению я пошел к врачу, когда у меня была уже запущенная форма пневмонии. Температура постоянно держалась. Именно с тем, что я подхватил в эти холода на Володарке, я и поехал в Жодино…

Что касается Жодино – там другая была проблема. Там в 6 часов подъем, в 10 – отбой, но поскольку постоянно эта болезнь, усталость, то не хватало на сон этих восьми часов. На самом деле там не было тех восьми часов, на самом деле – меньше. И вот это недосыпание накапливается, и каждый день все хотят спать. Запрещается поднять ногу даже на кровать, не то что прилечь, например, на полчасика. Это сразу нарушение, три нарушения – это карцер. И все люди там уже, в Жодино, просто вся камера – хочет спать… И так вот каждый день. Постоянно хочется спать… Хотя, конечно, там условия проживания гораздо лучше, чем на “Володарке”, где менее 2 квадратных метров на человека приходится – скажем, 1,2 -1,3 м. Очень переполнена камера была, и дышать абсолютно нечем. Эта лампочка, которая день и ночь горит… Все курят, и воздух не так, как у нас тут – обычный, мы его не видим, там, на “Володарке”, воздух, который хорошо видно. Вся камера находится в дымке, и ты вот круглые сутки находишься в дымке, только имеешь право на один час в день на прогулку.

– В какое время вы попали в Жодино?

– 17 января 2006 года, как раз в самые холода, я попал на “Володарку”. А в Жодино меня перевели в марте, перед самыми выборами, за несколько дней. Тогда буквально всех туда переводили. Кто-то сидел из политзаключенных в 2006 году, их тоже переводили из “Володарки”. Лукашенко, может, боялся, что, если что-то здесь произойдет, то начнут освобождать политзаключенных. И лучше политзаключенных – подальше, лучше вывезти из Минска…

– И в результате к вам в Жодино увезли несколько сотен людей с Площади.

– Да.

– К вам доходили сведения с Площади? Вы чувствовали, что мы сидим где-то через стенку от вас?

– Так получилось, что буквально после событий Площади ко мне пришла мать на свидание и все мне рассказала. Когда я пересказал сокамерникам, что здесь 200 человек привезли с Площади, то люди даже не поверили, сказали: “Как может быть такое?” Нет, криков не было слышно, Жодино – очень большая по площади тюрьма, там каждый корпус обособленный. Там много корпусов, и просто из камеры ты не услышишь. Люди должны мне верить только на слово. Что на Жодино привезли людей с Площади, убедились потом из газет. В 2006 году какая-то бобруйская независимая газета приходила к нам, мы ее читали. О событиях люди в принципе знали.

Кроме меня и еще одного человека, все голосовали, а нас лишили права голоса. Мы были вообще незаконно переведены в Жодино, потому что у нас рассматривались кассационные жалобы, и приговор не вступил в законную силу. У нас, по закону, если человек находится под следствием, он не имеет права голоса, а если осужденный до ареста, он имеет это право. И вот у нас вся камера, кроме двух человек, голосовала. Были и те, кто за Лукашенко голосовал, в основном же – за Милинкевича.

– Сколько человек было в камере?

– Ну, двадцать, может. Где-то так.

– А каким было обращение охранников в Жодино? Это же знаменитый “Черный аист”. После дела Шидловского и Лабковича в 1998-м году очень дурная слава ходила о Жодинском СИЗО.

– Да-да. Но та слава связана с тогдашним “хозяином”, говоря на языке “блатном”. Начальник СИЗО был такой – Кузовок его фамилия. В то время, когда я “заехал” на Жодино, Кузовка только что перевели куда-то в Витебскую область.

Обращение сразу было достаточно жестким. Когда нас только привезли, нас два часа продержали в переполненном, битком набитом автозаке, сразу все бегом, потом нас забросили на сутки в карцер, набили туда человек 15, там невозможно было просто стоять, невозможно было сесть. Сутки продержали… Это сразу такой прием: сутки продержать в карцере, чтобы не то что дышать – чуть ли не лечь, упасть, если один человек на другого опирается, чтобы изматывать… А плюс еще сутки мы не спали на Володарке. Это так вот они нас “встречают”… А потом, когда уже тебя “подняли” в камеру, то это для тебя уже такое счастье, что, наконец, все закончилось!

Если через проходишь (из карцера к камере – Авт.), через те подземные коридоры, там натянута какая-то проволока. А ты уже идешь с сумками, вещами, спать хочется, а тебе говорят: вот, если эту проволоку дернешь, выбегают эти “маски”… Уже стараешься идти, уже голова не работает, но чтобы только этот провод не затронуть. Если уж в камеру привели, то это уже слава Богу, там можешь дальше поспать. Ведь обычно ночью приводят в камеру.

Какого-то избиения – нет, не было. Это, может, связано с тем, что Кузовка уже перевели, и с каждым днем с того момента, когда я попал к Жодино и когда вышел, условия улучшались. Был сначала, например, в камере шмон каждый день. Шмон – это когда все свои вещи ты выставляешь на центр камеры, берешь матрас в руки и стоишь, тебя выводят в коридор, и ты с матрас головой в стену упираешься, там и стоишь. По 20 минут тебя там обыскивают, что-то в камере простукивают… Это было каждый день. Всю камеру обыскивали. Потом это уже началось через день. Это чувствовалось, как какое-то немного облегчение. А люди, которые там со мной сидели в камере, еще застали времена Кузовка (я теперь уже не могу вспомнить точно, когда он был переведен), то говорили, что да, раньше было намного больше жестко, а теперь уже фактов физического воздействия не было.

Меня там на “вы” называли, возможно, это было связано с пониманием, что я “политический”. И я был вообще единственный человек в камере с высшим образованием – и среди тех сидельцев, и среди охранников тоже. Видно, что как-то по-другому охранники ко мне относились. В отличие от нынешних политзаключенных, которые с 2010 года сидят, когда пытки в тюрьме КГБ применялись к ним, не настолько сильны были тогда репрессии, как уже 2010-го года. Вот такие мои наблюдения…